Рой Бедичек
Приключения техасского натуралиста
Предисловие
Почти любой техасец и уж, во всяком случае, каждый настоящий натуралист знаком с книгами Д. Фрэнка Доуби, Уолтера Прескота Уэбба и Роя Бедичека, написанными в первой половине нашего века. Я так и вижу трех этих друзей-писателей сидящими у костра за оживленной беседой то об искусстве, то о природе: от Шекспира до славки древесной, от сома до Одиссея. Или бродящими по холмистым нагорьям Техаса еще в те наиболее благополучные для его природы времена. Разор был еще не столь явен, и порой здесь можно было встретить одинокого черного ягуара. А старики, видевшие команчей, еще рассказывали о последних стадах диких бизонов. Тогда в Техасе еще водились волки — и рыжий гривистый, и мексиканский лобос, и серый волк. А кое-кто живописал свои встречи с медведем гризли в Западном Техасе.
Все это — дикая природа, коренные жители, коренная культура — исчезло стремительно, но недавно, оставив, однако, существенные следы — в том числе и в книгах знаменитой троицы.
О Доуби и Уэббе я знал больше, чем о Бедичеке. Доуби — это техасский фольклор, а Уэбб — прежде всего фундаментальный труд «Великие равнины». Бедичек же по-прежнему менее известен, и это большая потеря не только для современных и будущих техасцев, но и для читателей всего мира.
Родившийся в девятнадцатом веке, Бедичек создал труд, который войдет в двадцать первый. Его книга живописует далекие времена края холмов. Но помимо ценных сведений (распространение ярко-красной мухоловки, образ жизни желтощекой славки и т. д.) книга эта обогащает нас силой и непосредственностью чувств автора. Для меня она столь же глубока, сколь и «Альманах песчаной страны» Леопольда или «Уольден» Торо.
Больше всего меня восхищает, насколько Бедичек свободен в своих чувствах и мыслях.
Мюр и Торо писали в традициях Эмерсона, когда Бог представлялся ликом природы. Писали в те времена и в той стране, где великолепные закаты воспринимались не иначе как небесные врата. Человечество еще не было столь агрессивно по отношению к природе, и их взволнованно-прочувствованные описания все-таки представляются мне удобно-тенденциозными. И Мюр и Торо действительно обладали ярким видением природы, оба были весьма оригинальными мыслителями, но все же они творили в благоприятном интеллектуальном окружении.
Бедичек обратился к золотому лику природы столь же вдохновенно и бесстрашно, как Мюр и Торо, проявив к тому же большую свободу мышления, однако общество было уже значительно более жестким. Я имею в виду реакцию так называемой объективной науки, что знакомо нам и по сей день. Ученым упорно внушалась мысль, что ученость их не истинна при глубокой любви к предмету своих исследований. Теперь, слава Богу, положение мало-помалу меняется — ученые наконец вспомнили, что наука предполагает открытия, а на великие открытия толкает только страсть познания. Они поняли, что гораздо опаснее оградиться от предмета исследования, чем быть к нему слишком близким, что люди не могут подавлять свою самобытность, свою человеческую сущность и чувства. Увы, в пору, когда Бедичек записывал свои наблюдения, пытаясь осмыслить происходящее в природе, ученые думали иначе.
В первой половине нашего века немало насмешек выпадало на долю тех, кто одухотворял природу, ощущал ее как поэт и позволял своему сердцу гореть огнем восхищения перед ее девственной чистотой, перед слабым дыханием ее ветерка. Отблеска солнца на крылышке стрекозы было довольно, чтобы энтузиаст почувствовал себя в объятиях природы и восславил ее чудеса, сотворенные Богом и небесами.
Вообще-то подобное одухотворение было отчасти надуманным, и люди порой притворялись, будто испытывают сильные чувства. А при нашей типично американской практичности каждый искренне чувствующий природу и потому хотя бы отчасти напоминавший злосчастный стереотип тут же низводился в категорию сверхчувствительных и, следовательно, бесполезных ученых.
Все это не имело для Бедичека никакого значения. Он писал, что чувствовал, даруя людям смесь мыслей и ощущений, нисколько не заботясь, кто и куда может его причислить. И именно поэтому, как утверждают в академических кругах, его книга по-прежнему современна. Он не проявлял робости, признаваясь в любви к своей земле; он не стеснялся видеть, а затем и писать, что гусь способен чувствовать радость и возбуждение.
Бедичек был на редкость хорошим натуралистом. Он обладал врожденным инстинктом, подсказывавшим ему, когда быть художником — открывать свое сердце, свои чувства, свои эмоции, — а когда надо обеими ногами стоять на земле и быть истинным ученым — просто фиксировать наблюдения и достоверные данные.
Он, к примеру, скрупулезно докапывался до исходных представлений, бытовавших в народе, чтобы понять происхождение того или иного народного названия или легенды. Он, казалось, наблюдал и исследовал решительно все, но в особенности птиц, — от обыденного карканья ворон до различия в расположении на ветках щеглов и воробьев. В начале этой книги он с мрачным бесстрастием «протоколирует» древний акт заглатывания лягушки змеей. При этом Бедичек-художник знает, как начать рассказ:
«Однажды в полдень мое внимание привлекло отчаянное кваканье. Оглядевшись, я увидел в траве у пруда змею с полузаглоченной лягушкой…»
Но затем, будучи подлинным ученым, Бедичек не забывает измерить, оценить размеры лягушки, прежде чем она исчезнет в глотке змеи толщиной с карандаш: «Она была шириною, по крайней мере, в дюйм по туловищу, а ее передние лапки добавляли еще дюйм».
Я думаю, сила Бедичека была в его сердечной, порой необузданной непосредственности — он обладал сердцем одинокой, мудрой птицы-пересмешника, с которой определенно себя отождествлял или, скажем так, которую он определенно любил. Птицы, которая то дарила всем прекрасную песню, то вмиг становилась злой и расправлялась с нарушителем ее границ. Ибо при всей своей мягкости и восторженности Бедичек знал, когда и как броситься в атаку, например, на индустриальное сельское хозяйство:
«Наука, ныне тесно связанная с коммерцией, смотрит на обычного человека свысока и нетерпима к любым его замечаниям и претензиям. Попробуйте упрекнуть науку в чем-либо, не аргументировав это обширной статистикой, графиками и прочими обычными причиндалами — вас осадят как невежду; а если вы, не дай Бог, приведете какие-либо гуманитарные соображения, вас окрестят еще и сентиментальным слюнтяем…
Однако существует и иная наука, и насмехаться над ней может лишь глупец. Подлинная наука священна и далека от тех ученых, в которых завелась червоточина коммерции и