Вильгельм Лямсцус
Человеческая бойня
Эта книга написана до последней европейской войны, она помечена была 1913 годом, когда никто не предполагал, что война эта будет столь затяжной, столь кровопролитной, столь ужасной. Эта книга — дикий вопль живых людей, это — грозный протест всех тех, кто не хочет быть лишь пушечным мясом, кто хочет и имеет право жить и мыслить и творить.
Пусть мы все еще варвары, пусть мы еще очень далеки от истинной культуры, пусть всякие недоразумения мы еще разрешаем пулей, пушкой и гранатой; пусть хищные акулы капитализма с дикой жадностью набрасываются на добычу, поедая тысячи и миллионы жизней во имя своего обогащения. Мы пока еще не научились бороться со всем этим иными способами; мы еще не сумели объединить в одно мощное целое всех тех, кто безропотно подставляет свою шею; мы еще не обеспечили мир от новых безумий, от новой бойни.
Это — в недалеком будущем, это грядет: мир трудящихся сознает уже общность своих интересов; миллионы пролетариев уже ненавидят лютой ненавистью всякую войну, и скоро, очень скоро сумеют покончить с этим варварством, с этим наследием первобытных времен, с этим рабством современного строя жизни.
Но сейчас, когда возможность войны чувствуется в любой момент, когда в пасти жадных акул еще торчат острые, страшные зубы, — пусть всякий сейчас видит, что такое война, пусть знают подлинную правду, пусть понимают цену всему тому, что в буржуазном мире называется воинственностью, патриотизмом, защитой отечества...
Если мы еще вынуждены убивать, пусть же всякий знает, что это позор, что это проклятие, что это мировая гнусность. Пусть не будет цветов там, где есть стон и слезы, и смерть, и страдания, и гниение, и гибель. Пусть не будет радости и ликования там, где один только ужас, где одно только горе.
Борович.
———
Война объявлена! Эта весть проносится по всему городу и вызывает растерянность и смущение. У нас война! Начинается, значит! МОБИЛИЗАЦИЯ.
Это полное тяжелого значения слово повелительно глядит со всех уличных столбов. Газеты печатают воззвания самым жирным шрифтом. И слухи и депеши, словно стая встревоженных голубей, носятся среди этого дня крови и железа.
Предположения превратились в ужасную действительность, и эта действительность как будто парализовала город. Но вот толчок потрясает могучую железную машину. И все без исключения должны повиноваться этому толчку. Позади остались заботы и размышления, позади — сомнения и колебания. Настал момент, когда мы уже не граждане, а только солдаты, солдаты, у которых нет времени, чтобы размышлять, а есть только время, чтобы умирать.
И вот они потянулись отовсюду: из мастерских, из фабрик, из-за магазинного прилавка, из контор и деревень; они идут и собираются все; чтобы прийти на помощь отечеству.
«На четвертый день» стояло в приказе, призывающем меня на войну. И вот наступило четвертое утро, и я простился с женой и своими двумя детьми. Слава богу, что наступило четвертое утро, так какие легко далось мне расставание, и тяжело становится, у меня на душе, когда я вспоминаю о доме.
— «Куда ты идешь, папа?» — спросила меня маленькая дочка, когда я с дорожной сумкой в руках поцеловал ее в последний раз.
— «Папа уезжает», — сказала ей мать и, улыбаясь сквозь слезы, посмотрела на меня.
— «Да, я уезжаю, моя девочка и мой маленький сынок; ведите себя хорошо и радуйте свою мать».
И мы поскорее расстались, так как Дора держалась молодцом до последней минуты.
И вот мы стоим на казарменном дворе со своим, багажом, независимо от занимаемого нами положения, все одинаковые ополченцы, каждый у своей доски.
Как серьезны лица! Нет и следа юношеского задора, брызжущего через край, нет желания военной потехи. Печать задумчивости лежит на спокойных лицах.
«Война должна была наконец наступить», — так мы слыхали и читали в газетах. «Так должно быть, таков закон природы. Народы вырывают друг у друга изо рта кусок хлеба и забирают воздух, не давая дышать другим. Только силой можно наконец решить, этот спор. И если это должно быть, то лучше сегодня, чем завтра!»
Мы теперь не наемники, не убийцы-ремесленники, продававшие прежде, всякому свою кровь за наличные деньги. Мы теперь не гладиаторы, не рабы доставлявшие своею смертью в цирке красивое зрелище для богатых. Мы идем, потому что принесли присягу отечеству. И если так суждено, то пусть же мы умрем, как граждане, в полном сознании своих действий, беря на себя всю ответственность за них.
Что принесут нам ближайшие дни?
Вероятно, никто из нас не видел поля сражения собственными глазами. Но мы слыхали о нем от других и читали у других о том, каково было поле сражения в 70—71 году; словно собственными глазами мы видели, как гранаты разрывали человеческие тела. И мы знаем также, что тогда, сорок лет тому назад, несмотря на то, что пушки и ружья были менее усовершенствованы, чем теперь, на поле чести осталось более ста двадцати тысяч трупов. Какой процент жизней унесет нынешняя война? Теперь выступят такие громадные полчища, каких никогда еще не видел мир. Одна Германия выставляет более шести миллионов солдат. Почти столько же выдвинет Франция. Невольно является мысль, не была ли война 70—71 годов только стычкой передовых отрядов? У меня начинает кружиться голова, когда я представляю себе эти полчища людей. И когда я мысленно вижу, как они надвигаются друг на друга, у меня захватывает дыхание.
Разве мы не того же рода и племени, что и наши отцы?
Неужели все оттого, что жить нам дано только раз? И разве мы так уж цепляемся за эту жизнь? Разве отечество нам не дороже, чем эта короткая жизнь?
Вероятно, среди нас мало таких, кто верил бы в воскресение мертвых; кто верил бы, что наш изуродованные тела воскреснут для вечного блаженства. Не верим мы и в то, что наш небесный отец будет радоваться, глядя, как мы сеем смерть и погибель и что в ином лучшем мире он заговорит с нами не так, как с братоубийцами. Но мы склоняемся пред железной необходимостью. Отечество зовет нас, и мы, как верные его сыны, следуем его зову, от которого некуда бежать.
«Отныне мы принадлежим отечеству», — так только что воскликнул майор, прочитав нам военный устав. И вот начинается.
Уже окружной фельдфебель проверил и скрепил списки. Уже нас выстроили в четыре
