Елена Глазырина
Искра божья
Посвящение
Посвящается всем вечным мальчишкам, сгинувшим до срока в тёмных водах Леты.
Эта книга написана в память о тех, с кем я однажды делила костёр, немудрёное хрючево из котелка и общие интересы. Кого-то из них я знала хорошо, кого-то видела лишь пару раз в жизни. Но всех этих людей объединяет одно — они слишком рано ушли из нашего мира; словно бы очень спешили за грань оттого, что перепутали место и время своего рождения. Не стану осуждать их за это — не моё дело оспаривать такой выбор.
Просто хочу подарить им немного бессмертия — Искры божьей. Пусть отражения этих балбесов вечно живут на страницах моей книги.
Часть 1. Предисловие
— Выпей! Ну, пей же, о дочь неразумная Фавна! Больше тебе предлагать я не стану напитка! — его пьяный голос гремел под сводами древнего грота, щедро убранного белым лилейником по случаю весенней мистерии. Слюна вперемешку с яростью летела ей в лицо и пеплом оседала на огненно-рыжих волосах. В словах, исторгаемых некогда любимым ртом, ворочались ядовитые гадины и тошнотворные отродья бездны.
— Пить не начну я, пока не ответишь мне честно, где наш ребёнок, рождённый вчера на закате? — её бархатные глаза с надеждой и страхом заглядывали в его лицо. Налитые груди тяжело вздымались под лёгкими складками платья.
— Глупая женщина, вот же заладила, право! — ястребиные очи мужчины, осоловевшие от выпитого, медленно дрогнули, с опахал ресниц посыпались хрустальные капельки пота. — Пей, говорю, иль познаешь ты гнев мой и ярость!
— Где он, ответь? — она сжалась в одну нервную струну. Молоко брызнуло из тёмных сосков, растекаясь по белой ткани рдяными пятнами, заструилось кровавыми змеями.
Смех и звон цимбал, наполнявших пещеру, смолкли в одно мгновение, повисли где-то под потолком сухими трупиками летучих мышей.
Он вяло махнул рукой в сторону очага, где в котле над огнём что-то кипело и вспенивалось.
Она сделала шаг, и мир её рухнул, рассыпался тонкой папирусной бумагой, поднесённой к светочу, разлетелся чёрными мотыльками-огарками.
Ноги женщины подломились. Тьма затянула очи. Пещера качнулась и потекла куда-то в сторону сердца и одновременно за голову. Дрожащими пальцами она с трудом нашарила рядом шершавую стену и медленно сползла по ней на золочёную спину козлоногого существа, услужливо забежавшего сбоку.
Злой нервный смех мужчины ужалил её в сердце аспидным скорпионом.
— Вечность теперь обрели мы! Предсказано было это однажды пророчицей верной Дельфийской. Кто я такой, чтобы спорить с плетением судеб?
Она вздрогнула всем телом и, не говоря ни слова, поплелась к выходу из пещеры. Слёзы душили мать, но никак не могли пролиться из сухих глаз очищающим дождём.
— Выпей и ты эту чашу — и станешь бессмертной. Лимос[1] разделишь со мной и другими богами! — звучный пьяный голос понёсся ей вслед. — Пусть твоя Искра горит, никогда не угаснув!
— Глупый потомок осла, покрывавшего кошку — Пан тупорогий умнее тебя, Повелителя Битвы! — тихо забормотала женщина, кусая губы.
— Воля твоя, бестолковая самка собаки. Дерзкие речи я слышать твои не желаю! Пить не согласна со мною — проваливай в Тартар!
Она медленно отвернулась от него, спрятав лицо в медных кольцах густых волос, и, пошатываясь, продолжила путь на воздух.
Цимбалы и флейты запели вновь, наполнив грот нежными переливами неземной музыки.
Женщина ускорила шаг. Задыхаясь под прозрачным виссоном[2] туники, она выбежала из пещеры. Сильные потоки ливня плотной завесой укрыли от мужчины её следы на целую вечность.
Глава 1. Джулиано и море
Сильная тёплая струя била в грудь Джулиа́но Хосе́ де Гра́ссо, по прозвищу Ульти́мо[3]. Обильные капли падали ему на лицо и орошали вялый букетик ландышей, который он трогательно положил на линялую ткань камзола перед тем, как задремать в ротонде на старом Себи́льском кладбище рядом с Аргиевой дорогой.
Юноша происходил из древнего и славного рода, уходившего глубокими корнями в благодатную почву Конти́йского полуострова, омываемого изумрудными волнами Эне́йского моря. Отец Джулиано — добрый дон Эстеба́н, граф Лаперу́джо — давно растратил большую часть семейного состояния, добытого некогда в кровавых набегах на богомерзких асима́н и враждебные Иста́рдии страны. Несмотря на это прискорбное обстоятельство, родовая спесь в жилах мужественных потомков семейства де Грассо с каждым годом лишь крепла, словно доброе вино в глубоких подвалах Лаперуджо. И, конечно, это вполне определённым образом сказывалось на характере молодого сеньора Джулиано, девятого по счёту отпрыска благородного дона Эстебана.
Де Грассо только исполнилось семнадцать, он был молод, горяч и чертовски хорош собой. Матушка Джулиано любила повторять, что половина девушек Себильи мечтает накрутить его локон цвета густой полуночи себе на палец, а вторая половина жаждет выцарапать первой глаза.
Как и всякий юнец его возраста, де Грассо искренне верил, что ему уготовано великое будущее. С недавних пор он считался лучшими клинком Себильи, отправившим к праотцам дюжину самых известных фехтовальщиков округи. Да и могло ли быть иначе, когда дон Эстебан души не чаял в своём Ультимо, платя необрезанными серебряными арге́нтами за его обучение благородному искусству боя. И не кому-нибудь, а лучшему фехтмейстеру герцогства Сову́й! (Как утверждали верительные письма маэстро.) Правда, из пожилого сеньора уже начинал сыпаться песок, и настоящее ускорение ему придавали лишь газы, скапливающиеся в организме после употребления густой бобовой похлёбки. Но молодой де Грассо бесконечно ценил уроки старого мастера.
Злые языки поговаривали, что учитель сеньора — шарлатан, а Джулиано непростительно везёт. И скоро это везение закончится…
Маэстро Лоренцо — пожилой ветеран двух восточных компаний — по слухам, в день поединка был мертвецки пьян. Сеньору Берто́льдо лошадь отдавила ногу. Перуджи́но споткнулся и сам налетел на меч. Арнольфи́ни нещадно страдал от изжоги. И прочее, и прочее в таком же роде.
Все эти грязные сплетни, естественно, задевали дворянскую спесь молодого де Грассо. Джулиано закипал, всхрапывал, точно необъезженный трехлетний жеребчик. И всегда отвечал на шпильки насмешников единственным из доступных ему способов — дерзко улыбался тридцатью двумя белыми зубами и швырял перчатку в лицо завистникам.
Впрочем, этой ночью на старый погост его привели несколько иные обстоятельства: томные карие очи Бья́нки Кьяпе́тта — самой обворожительной девушки провинции.
Уже больше месяца Джулиано оказывал всяческие знаки внимания гордой и прекрасной сеньорите. Он ходил за ней к обедне в церковь, разглядывая нежный девичий стан с дальней скамьи;
