Книга Сибирский кавалер - Борис Климычев

Дворец Жеваховых располагался в уютном саду за Ивановским монастырем. Высоченные липы заглядывали в окна. Экипаж остановился у парадного крыльца. Томас позвонил и попросил лакея известить обитателей дворца о своем прибытии.

На парадной лестнице Томаса встретил величественный дворецкий в английском парике и с длинным жезлом в руке.

Спустившись с парадной лестницы ровно наполовину, Томаса ожидал Пьер. Он простер к своему сокурснику руки, крепко обнял его. Взял под руку, повел.

В большой парадной комнате ждали гостя родители Пьера: княгиня Ксения Михайловна и князь Георгий Петрович.

Пьер подвел Томаса к ним, улыбнулся:

— Позвольте вам представить, дорогие родители, моего товарища Томаса Девильнева. Это с ним разделял я все тяготы студенческой жизни, все трудности постижения наук. Это с ним столько лет терзали нас сорбоннские профессора, словно злые гарпии, навсегда отравив нашу младость.

Княгиня спросила:

— Каково доехали?

Томас поблагодарил, сказал, что доехал он великолепно и получил массу самых приятных впечатлений.

— Рад вас видеть! — по-французски сказал старый князь, сделав приглашающий жест. А по-русски обратился к жене:

— Сему французскому молодцу крепко надрал уши русский мороз! Уши у него того гляди отвалятся.

Княгиня шикнула:

— Вдруг он понимает по-русски!

— Откуда? — сказал князь. — У них русского не изучают, хотя одна наша славянка была их королевой. Была в одиннадцатом веке такая королева Анна Ярославна, дочь Ярослава Мудрого, вышедшая замуж за Генриха Первого. Именно она построила аббатство Сансон. Осталась от неё древняя славянская библиотека. Рунические книги, написанные на деревянных дощечках и схваченные железными кольцами. Да вот еще сватали за Людовика Пятнадцатого нашу цесаревну Елисавету, дщерь Петра Великого. Да не сладилось. Я чаю, жители Франции русского языка не разумеют.

Дворец подавлял своей помпезностью, обилием золотого тона. Были вызолочены витые колонны, искусные изваяния и даже изразцы печей и ступени лестниц.

Сотни свечей горели в хрустальных люстрах. Огоньки бежали по паркету, похожему на чистые воды пруда. На полу там и сям стояли фарфоровые вазы в рост человека и в них благоухали огромные розы всех цветов и оттенков.

В простенках тихо тикали и мелодично названивали часы, исполненные знаменитейшими швейцарскими мастерами. В центре одной залы была помещена ваза из уральской яшмы, с фонтаном высоких струй.

Петр и Томас следовали за князем и княгиней. И высокие лакеи в белых пудреных париках распахивали створки все новых и новых величественных дверей. Наконец они попали в залу с огромным столом, заставленным бутылками и яствами. В углу этой залы сидел искусственный филин. Его глазами были крупные агаты. Неведомым образом сей филин громко ухал, махал крыльями, качал головой и мигал, когда вносили новые блюда.

Пьер выпил за обедом много шампанского, чем вызвал неудовольствие родителей.

На другой день Пьер и Томас отправились в дорогой княжеской карете осматривать великий город.

Пьер прежде всего выразил сожаление, что не удастся показать другу настоящую боярскую Москву, какой она была до пожара 1737 года. Тогда Москва почти вся выгорела от свечи, забытой перед иконой. А сколько было многоярусных деревянных теремов, украшенных чудной резьбою. Всё улетело столбами дыма в небеса, от деревянных дворцов остались лишь кучи золы. Выгоревшие кварталы кое-где до сих пор не застроились. Но все равно в Москве в тысяча семьсот тридцать девятом году было на что посмотреть!

Кремлевские башни были наверху украшены шатрами. Пьер показывал изукрашенный затейливо, словно праздничный хлеб, собор Василия Блаженного. На возвышенных местах сияли золотом главки церквей. С краснокирпичными строениями соседствовали остатки старинных известняковых белокаменных палат.

— А это Ивановский холм! — указал вперед Пьер. — Сие Ивановский монастырь, кирпичный, с белыми фризами, смешавший в себе европейское барокко и московскую готику. Главный собор тут посвящен усекновению главы Иоанна Предтечи, который считался ангелом Ивана Четвертого, Грозного. Место называлось Чертовы кулижки. Так и говорили: «На угоре, в старых садах у Чертовых кулижек!»[1]

Почему так? Была при монастыре нищепитательница[2]. Однажды повадился в сию нищепитательницу черный дух ходить. Озоровал. Нищих с полатей сбрасывал, камни в них метал, дверьми хлопал. Пришел митрополит Илларион, и давай кропить по стенам святой водой. Молитву читает, на кулички встал, на коленки, то есть, а дух-то ему под ноги подкатывается в виде черного кота, поклоны бить мешает. Илларион молитвой все преодолел и духа от монастыря отвадил.

Пьер на стоянке наемных экипажей заплатил возницам, чтобы они ехали все вслед за княжеской каретой. То же самое он проделывал и на других стоянках. Вскоре за каретой Жевахова тянулся такой длинный хвост из карет, дормезов, шарабанов, дрожек, таратаек[3], что и конца его не было видно. Кортеж перегораживал улицы и площади, озадачивая и конных, и пеших.

Наездились они по Москве досыта. Заезжали в какую-то тратторию, где искусно пели и танцевали цыгане. Во дворец вернулись поздно, дома в Москве Пьер себя вел не лучше, чем в Париже.

Прошла неделя, и Томас хотел напомнить товарищу, что его заботит приискание должности, не гулять же он сюда приехал. Но однажды, после обеда, Девильнев не лег отдохнуть, как было здесь заведено, а забрел в дворцовый зимний сад. Там хорошо было сочинять стихи, он уединился на скамье в оранжерее среди цветов и грядок с огурцами. Он наслаждался теплом, ароматом, тишиной. Как вдруг раздались шаги.

Томас услышал голос старого князя, ему отвечал Пьер. Князь говорил:

— Я отлучен от жизни, мне запрещено бывать в Петербурге. Кругом за мной следуют агенты Бирона, фаворита императрицы. Он восстановил отмененную после смерти Петра Первого Тайную канцелярию «Слово и дело». Этот недоучка, изгнанный за недостойное поведение из Кенигсбергского университета, переполнил страну шпионами и фискалами. Ты разве этого еще не понял? Посмотри! По городам и весям висят на колесах четвертованные. Москвичи уже боятся выходить на улицы. Как хищный ворон, Бирон выискивает себе все новые и новые жертвы. По улицам водят закованных в железо арестантов. Их лица закрыты капюшонами, и сквозь прорези для глаз они рассматривают всех встречных. На кого они укажут, крикнув свое «Слово и дело!», того тотчас забирают. Предполагается, что они указывают на сообщников, но могут указать на кого угодно, лишь бы отправить на муки и захватить на тот свет с собой как можно больше людей.